chaos theory |
Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.
Вы здесь » chaos theory » внутрифандомные отыгрыши » никто не должен прийти
никто не должен прийти
◄ ...но окна распахнуты, двери открыты; секундная стрелка устала ползти ►
участники:каспар и мария
время и место:линия судьбы, четвертый год после мора
СЮЖЕТ
спутаны все дороги, обманчивы все пути;
ожидание - яд одиноких, никто не должен прийти.
Часы барахлили с тех самых пор, как не стало отца.
Чертыхнувшись и стянув зубами перчатку с руки, Каспар их торопливо подзаводит, сверяясь с циферблатом на Соборе. Часам Собора приходилось доверять, пусть в точности их он уже давно уверенности не имел, порой бессонной ночью из окон Горнов он видел, как застывала, едва дёргаясь, секундная стрелка, словно в нерешительности, и время то бежало слишком быстро, то останавливалось вовсе. Кто знает, сколько дней, часов, минут оно, обиженное и жадное, уже успело проглотить, и сколько лет прошло на самом деле с тех пор, как Виктор Каин, главный Города часовщик, своё собственное время опередил, обманул, поторопил.
А время этого не любит. Время не стоит обижать, — так ему когда-то сказал отец, когда Каспар ребёнком руками зажимал тонкие стрелки, и шестерёнки по его воле замирали, рассержено скрежетая.
Но время прощало ребёнка, мечтавшего, чтобы оно навек застыло. Время не тронуло его внутри Башни, где года и даже целые столетия могли пролетать за зеркальными гранями, снаружи не стоя и четверти мгновения. Время щадило их всех, покуда был у него свой пастырь — внимательный и преисполненный уважения к каждой ветреной секунде, Виктор заботился о нём, разглаживал там, где оно топорщилось, встряв, сцепившись намертво зубцами механизма, не торопил, не держал силой, пусть соблазн пустить стрелки часов вспять жёг ему сердце. И всё же время он принимал как друга, надеясь ли, что оно однажды сможет залечить все раны?
Счастливые, говорят, часов не наблюдают.
Виктор Каин, говорят, всегда знал точное время, до секунды.
В Горнах, как и всегда, обманчиво-пусто — только сквозняки танцуют по пустынным залам вальс с образами Нины, сошедшими с портретов. Каспар теперь нечасто возвращается, лишь в дни, когда ему нужна особенная тишина, он приходит в отцовский кабинет, откуда когда-то видна была Башня, подолгу здоровается, прикасаясь к корешкам старых фолиантов на полках, наощупь зная каждый — будто извиняясь, что так давно не заглядывал. Нет, уютная теплота Сгустка не стала ему роднее ни на каплю, вот только в Горнах теперь тесно от воспоминаний, так тесно, что хочется распахнуть настежь окна и двери, впустить хоть немного воздуха, которым смогут дышать живые, но воздуха всегда не хватает, а призраки бесцветно смотрят из осколков треснутых зеркал, и руки слабо тянут незаконченные скульптуры в мастерской.
В Горнах до безумия, до боли одиноко, но отнюдь не пусто.
Прежде, чем постучаться к сестре, он медлит. Почему-то всё ещё внутренне, мальчишески, как будто съёживается, представив её взгляд свысока, пусть он давно перерос и её, и их детские глупые ссоры, и всё же это тоже — призрак. Эхо их криков, отголоски оскорблений — так, чтобы побольнее, так, чтобы за живое, — и он, и она это прекрасно умели. Вся их жизнь на острие иглы, а теперь — где? Заржавела, затупилась, затерялась в сгоревшем сене.
Дверь отворяется сама, поддавшись его руке. Незапертая жалобно скрипит несмазанными петлями, вздыхает, выпуская из нутра холодную тьму — у Марии и тени не гостят.
Она сама, как тень — то же говорит о ней Город голосом чумазого мальчишки на мосту через Глотку. Мол, ходят слухи, что видели, как алый призрак мечется в Земле, должно быть, то эхо того старого пожара, а может, чья-то неспокойная душа вырвалась из заваленной землёй братской могилы сожжённых в дни мора. Каспар задумчиво кивает — всё, по сути, правда. И одновременно чушь, но он за то, что не поминает Нину мальчишке вкладывает в ладонь затерявшийся в кармане брюк каштан; хотя как он может поминать? Малой уж больно. С тех пор, как закрылся театр, выцвели Сонные Хозяйки, застыли песчаным камнем, рассыпаясь в секунды, минуты, дни забвения, однажды вздохнут устало и исчезнут насовсем. И станет тогда Капелла просто — Викторией, без оговорки «младшая», а с рук Марии спадут, наконец-то, путы.
Мальчишка смотрит странно, выкает ему, но Каспар почти привык.
Время, которое он задержать так силился, руками сдерживая стрелки, ему мстит сполна, за год два года ненавистной взрослости ему прибавляя с тех самых пор, как рухнул Многогранник.
Времени он уж слишком много задолжал за безвременье внутри граней.
С двух половинок сердца словно бы не облупилась даже краска. О кабаке заботились — кто-то как будто приходил сюда, бережно сметая жухлые листья и снег со ступеней, стирая пыль с перил, зажигал свечу. Такие же горели и на лестницах, когда были сороковины братьев-архитекторов. Вслух не говорили, не поминали, но все слышали, как льётся над Горхоном изорванная песня.
И почему-то становилось горестно и тяжко.
В тяжёлом полумраке даже не пахнет пылью — кабак не выглядит заброшенным, а просто... Пуст? Словно хозяин отлучился ненадолго, но вернётся, вот и свечи горят, дожидаются, отражаясь от гладкого стекла бутылок, бликуют на портретах. И кто-то ждёт, застывши напряжённым изваянием над стойкой. Только музыки не хватает — без музыки не то.
Каспар по лестнице спускается как можно тише, боится будто потревожить. Кого?
— Прости, если мешаю, — он медлит с минуту, прежде чем заговорить, осторожно подходит ближе, садится на высокий стул, силясь заглянуть сестре в лицо, но тени — тени не дают, — Не знал, кого найду здесь, тебя, или твою тень.
Он сам как тень давно — тень времени, отца, его печали. Теперь его рубашки по плечу, его заботы, усталые морщинки меж бровей, даже его запах Каспар носит на себе.
Так, что в полумраке недолго перепутать.
[icon]https://i.imgur.com/X0mNL4A.gif[/icon]
[sign]а в небе прозрачная тишь, и все ясней ясного,
времени нет, и значит, мы больше не ждём.[/sign]
[status]сети пусты[/status]
Отредактировано Caspar Kain (2020-07-25 14:59:18)
В королевстве разбитых зеркал она всегда чувствовала себя как дома. Бродившие бесконечно между осколками тени уродливо преломлялись и все тянули свои когти, похожие на ветки давно умерших от засухи деревьев, пытаясь вывернуть наизнанку любого, кто осмелится взглянуть в их сторону, но только Марию они почему-то не трогали. Признавали, – и возможно сейчас единственные, кто это делали, - в ней свою хозяйку, Хозяйку всего, что осталось в этом городе и продолжало дышать, создавать иллюзию жизни, или же попросту увидели в ней такую же тень – израненную, измученную и выпотрошенную до нитки. Ни души не осталось в дочери Дикой Нины, ни цвета на щеках, одним словом – ничего, что могло бы отличить ее от живых.
Или, вернее сказать, доживающих – как бы ни старалась младшая Ольгимская, какую поддержку бы ей ни давала свора детишек-правителей, ничто уже не сможет вернуть Городу его прежний облик. И хоть тысячу верных решений теперь прими – одной ошибки они не исправят.
«Не дай ему сорваться в пропасть, молю, не дай», — гремит свинцовой тяжестью в висках просьба Андрея, и никак от звуков его голоса Марии не избавиться. Дала обещание и не сдержала. Спасла, но не сохранила. Могла бы сделать больше, но не почувствовала момент, который стал точкой невозврата. Уберегла от людского гнева, от гонений, от плахи, но от земли укрыть не смогла, потому что та давно перестала разговаривать с ней на одном языке – замолчала Мать Бодхо, оглохла Сонная Хозяйка, а расплачиваться за это пришлось, как водится, другим.
Кровью расплачиваться пришлось, и вовсе не той, что из земли на том месте, где Башня некогда над Горхоном возвышалась, хлынула. Забывшись в гневе и пожирающей изнутри ненависти ко всему сущему, выбегала Мария в ночи в степь, да так быстро, что горожане перешептывались, будто бы видели пламя ожившее – только успевали моргнуть, а всполоха алого уже под окном нет, за горизонт успело удалиться. Выбегала Мария в степь и там ухо найти пыталась, – «где-то ведь должно быть оно, где-то этот Уклад треклятый его для себя оставил, чтобы в случае чего на помощь божество их уродливое призвать, я точно знаю! О нем даже детвора шепталась, и Бурах его искал, что один, что другой, где же ты!», – чтобы прокричать прямо в него, коли по-другому слушать ее земля перестала. Ноги в кровь сбивала, пока металась от одного каменного столба до другого, танцевать пыталась, невестам травяным подражая, а порой кричала так громко и страшно, как не кричала, в огне полыхая, даже женщина, которую по ошибке за шабнак приняли.
Однажды, если слухам верить, отец за Марией в степь увязался – в чувства привести хотел и домой забрать, так она ему все лицо расцарапала, пытаясь из крепкой хватки вырваться, и проклятиями его осыпала, и Судью, и даже Симона, и весь род Каиных, и невесть что бы еще натворить могла, если бы он ей крепко по щеке не ударил; и тогда гнев слезами сменился, и тело обмякло в руках отцовских. Отнес Виктор ее назад, в Горны, а через три дня их с Георгием не стало.
Это земля на просьбы Каиной откликнулась – говорила Мария, чтобы забирали что угодно, лишь бы силы к ней вернулись и начатое Симоном закончить удалось. И земля забрала – только не как жертву, а в наказание.
Почти все, кто был Марии нужен, кто был для нее важен, обратились в прах. Остались Стаматины, отец, дядя, одними лишь надгробиями. А у Младшего Влада ни камушка не было на кладбище, ни цветка – ничего после него не осталось, будто бы и не было человека вовсе. И теперь, когда Мария была одна, она только уверилась в том, что очень скоро и ее черед придет – просто исчезнет, раствориться между переулков ломаных улиц, и никто не вспомнит о ней, покуда не придет в город зима и люди приметят, что в Горнах не горит больше свет.
Впрочем, в Горнах свет не горит уже давно – хозяйке дома незачем там тепло поддерживать, теням лучше в холодной пустоте живется. Но что до кабака – все силы Марии были брошены на то, чтобы создать иллюзию, будто бы вот-вот заиграет вновь музыка, а на сцену поднимется, воровато озираясь по сторонам, запыхавшаяся Вера, снова умудрившаяся ускользнуть от грозного взора своего отца, чтобы пуститься в танец для услады глаз всех, кто за бокалом-другим крепкого твирина забредет сюда.
Какой силой от рождения была Мария наделена, а сейчас ее и хватает разве что на самообман. Поэтому-то и она стоит у бара неподвижно, боясь взгляд даже на мгновение отвести в сторону, потому что стоит только моргнуть, и маячащий на периферии бокового зрения силуэт Андрея развеется, обратится в дым – как свеча, которая буквально секунду назад горела, а сейчас уже нет.
У Марии под глазами кожа вся в морщинах не по возрасту, а пальцы дрожат, будто бы ей всегда холодно. На Марию смотреть без тревоги и жалости невозможно – коли уж над ней так время и тяготы судьбы надругались, над той, которая хребты людям ломала по щелчку пальцев, то что же станет с теми, кто сделан не из стали, а плоти и крови?
Каспару же возраст к лицу – он может этого не замечать, он может этому противиться, он может открещиваться от того, что Виктор ему в наследство оставил сколько угодно, да только выбора иного нет, принято так в этом городе – отец в сыне продолжается, мать – в дочери. Каспару к лицу пальто, к лицу рубашка и черная, и белая – бросишь мимолетный взгляд и не сразу различишь, что мимо тебя не Виктор прошел, а сын его, но потом по походке торопливой и по манере речи поймешь, что нет, разные, все-таки, они.
Каспару все отцовское к лицу, кроме его ошибок. Потому-то и пытается он, по всей видимости, со временем договориться и минут себе выторговать, чтобы успеть исправить то, что Виктор не смог.
— Не все ли уже равно? — интонация Марии вопросительна, но ответа от брата она не ждет; она давно не ждет от него ничего, но нет больше в ней былой обиды и злости. Даже на ярость не осталось сил – все уходят на то, чтобы свечи на лестнице зажигать и стаканы с множеством граней протирать, ища в них знакомые силуэты тех, кто некогда здесь жил. Поэтому-то не прогоняет она Каспара, но и не смотрит в его сторону – где-то глубоко надеется на то, что подумает, будто бы ее присутствие во плоти ему привиделось, и он уйдет, оставляя Марию наедине с призраками ее вины.
Только он, почему-то, не уходит.
— Когда-нибудь ни меня, ни тени моей нигде не найдешь, — она почти шепчет, будто бы пытается кого-то спугнуть, если во всю силу голоса станет разговаривать, и смотрит перед собой в одну точку отрешенно – так сразу и не понять, с братом разговаривает, с самой собой или воображением своим, которое умеет даже мертвых воскрешать. — И тогда прошу – не продолжай поиски, — после непродолжительной паузы добавляет Мария, и взгляд в сторону брата бросает мимолетный, но затем хмурится, головой качает недовольно.
— Впрочем, неважно. Давно ль тебе дело до моих просьб есть, — ладонь ее в кулак сжимается, и ей голову она подпирает, от брата неосознанно даже телом отгораживаясь. Но не потому, что смотреть на него тошно и не потому, что обида да ревность старая грудь прожигает.
А потому, что прощаться вот так, на пепелище надежд и обещаний не хочется, но по-другому – не можется.
На праздник урожая девчонки мастерили кукол. Самые лучшие, конечно, получались у Мишки: так управляться с иглой и ниткой, как она, не умел никто, куклы лучше выходили только у ведьмы укладской, Оспины, но её с окончанием мора дух простыл: одни говорят, померла она от Песчанки, другие — что сама она была шабнака сестрицей, да и сгинула вместе с заразой, не осталось ни её, ни прогнившей халупы в Сырых Застройках. Но Каспар досужим слухам не верит — слишком многие Город покинули, как будто опустел он, излечившись, как будто вместе с чумной сажей вышла из него жизнь, осталась только пустая оболочка. Какие представления даёт Марк Бессмертник? Где теперь Бакалавр? Были ли они вообще когда-то, или то лишь игра воображения, кем-то другим написанная легенда, вроде тех про великого быка, что Уклад передавал из уст в уста?
В куклу с пуговичными глазами в скроенном из обрезков кожи и алых лоскутов ткани плаще теперь Мишка втыкает швейные иглы, хмурит чёрные брови и что-то бурчит себе под нос, набивая тряпками безликое пока нутро. У каждого оно своё — у кого белая вата и невесомые перья, у кого тяжёлый, сыпучий песок, у кого окровавленные бинты и истлевшая ветошь, только на набивку и годная.
У Марии внутри — сухая и колючая степная трава, багровые соцветия сечи, обжигающие при прикосновении, а теперь чернеющие от увядания. Из неё тоже набивка лезет, то там, то тут под кожей проступают алые пятна невыплаканных слёз, вокруг глаз — тонкие и резкие колючки морщинок. Каспар никогда не думал, что однажды такой её увидит, но если он каждый год за два живёт, то Мария и вовсе сгорает с каждой минутой, будто бы тянет из неё что-то жизнь, дёргает распускает алые ниточки, которыми она, казалось, так крепко была сшита, и обратно не заштопаешь, не починишь. Сечь, даже увядшая, продолжает пальцы жечь от одного касания, не трожь — все ладони волдырями и ожогами покроются, а злая трава так и будет назло топорщиться, торчать наружу вывернутым нутром.
Эти прорёхи не залатать, не исправить, никто в здравом уме не возьмётся Алую Хозяйку поправлять, только Каспар не может её на растерзании времени и жестокой судьбе оставить. Тянет к ней руки — теперь уже не как к огню открытому, а как к догорающим углям. Всё надеется их них пламя выдуть, искры былого пробудить в чёрных её глазах.
— Мне — нет. — коротко отвечает, упрямо сдвинув брови. Мария что угодно думать может, но знает, что он бы не пришёл, будь всё равно. Пришла бы Ольгимская, будь дело только в чувстве долга, но Каспар не хочет ждать за её спиной, не хочет ждать, пока догорит и развеется пеплом то, что осталось от его семьи.
Они с Марией словом не обмолвились о смерти дяди и отца: Каспар был слишком на сестру зол, она же и вовсе до него не снисходила и мыслями делиться считала, видимо, ниже своего достоинства. И горе их жевало по отдельности, что, впрочем, в семье их было не в новинку — с закрытой дверью говорить ещё со смерти матери ему привычно. И всё же что-то в груди болезненно тянуло, как будто где-то в глубине души всё ещё жил зарёванный мальчишка, отчаянно в Марии ищущий тепла и утешения; оно ведь им обоим было нужно, если по правде. Но оба стали слишком уж горды, чтобы просить, и теперь маялись по одиночке, пытаясь боль сдержать в себе, не выпустить наружу, задушить.
— Уж в прятки тебе меня не обойти, и не пытайся даже. Я всегда найду. — уж сколько лет прошло, а они всё пререкаться только могут, но если и это у них отнять, что тогда останется? Молчанием он сыт по горло — молчала Башня уж сколько лет, молчало ему Нины изваяние, молчал теперь отец под холодным мёртвым камнем, и если Мария замолчит и ничего ему на упрямство и дерзость не ответит, что будет? Пусть накричит, как бывало раньше, пусть ко всем чертям пошлёт, пусть злится и язвит — поблёкшей, тихой и молчаливой Каспару её видеть бесконечно больно, так больно, что он признаться в этом ей в глаза не может. Боится, что и тогда сестра лишь мрачно усмехнётся, и головой качнёт, и снова промолчит сегодня, а завтра замолкнет навсегда.
Но самому ему молчание уже невмоготу, а потому, помедлив, прочищает горло, исподлобья серьёзно глядя, пускай Мария взгляд его не ловит.
— Капелла беспокоится о том, что происходит с Городом. Ей нужна твоя помощь, как никогда раньше,— вздыхает, хмурится, глаза, как будто сдавшись, опускает, — А я беспокоюсь о тебе.
Раньше бы Мария на эти слова только расхохоталась бы ему в лицо, надменно вздёрнув брови — как будто не дорос он до того, чтобы о ней беспокоиться. Но Каспару теперь уже плевать даже на свою уязвлённую гордость, ведь то, как чахнет сестра, беспокоит его куда сильнее, чем Город. Город выстоит, Капелла справится, ему хочется верить, но Мария... Мария ни за что не примет протянутой ей руки от Ольгимской, не признает, что тоже ничуть не меньше нуждается в её помощи, и не к кому ей податься, некуда пойти, кроме пустого кабака, где место теперь мёртвым, не живым. Ещё пока живым — Каспар надеется, что не опоздал.
В давно позабытом детстве, до Башни и до мора, отец строго поучал Марию, что заботиться о младшем брате — её обязанность и долг. Теперь уже отец ничего ему не скажет, но Каспар чувствует сердцем: детство ушло, и детские обиды должны позади остаться, теперь уже он на сестру сверху вниз смотрит, и права её оставить одну не имеет.
Даже если она сама того в привычной своей манере потребует.
[icon]https://i.imgur.com/X0mNL4A.gif[/icon]
[sign]а в небе прозрачная тишь, и все ясней ясного,
времени нет, и значит, мы больше не ждём.[/sign]
[status]сети пусты[/status]
Мария хорошо помнит то утро, когда ее глаза потухли, перестали быть непроглядно черными. В тот момент она поняла, что ослепла, и во снах теперь не увидит ничего, кроме призраков, каждую ночь к ней погостить приходящих. В тот момент она поняла, что чувствовала ее мать, проснувшись утром с осознанием того, что пришло ее время умирать.
Вот и дочери черед настал.
— Капелла не понимает, за что сражается. Не видит, что сражаться не за что. Но у тебя-то, у тебя еще есть шанс, Каспар. У тебя есть шанс не стать очередной могильной плитой на старом кладбище. Там и без того места уже в земле для всех не хватает, — телом Мария была в «Разбитом Сердце», но мыслями - всегда на кладбище. Ее не смущала ни пустота, ни тишина - даже ветер не так давно утих, перестал играться с памятными колокольчиками и колыхать соцветия твири, которой прорастали старые могилы. Опустелая сторожка за главным входом покосилась еще сильнее и казалось, будто бы она с минуты на минуту вся под землю уйдет. И только в одном месте еще трепеталась жизнь - свежими цветами и играющими в редких солнечных лучах изумрудной зеленью бутылки с густым твирином, что с любовью, трепетом и всеобъемлющей болью приносила каждое утро Мария. Убирала сорняки вокруг, сметала налетевшую из степи пыль с каменных плит, проводила пальцами по выбитым буквам, будто бы ослепла и только так, наощупь могла теперь понять, верно ли нашла место, где дорогие ее сердцу люди теперь лежат.
Смерть Петра была предопределена, а значит, и смерть Андрея тоже, но Мария по-детски упрямо отказывалась до последнего признавать, что в эту игру ей никого не переиграть; только если бы она умела время вспять поворачивать, и не на минуты, а на годы. Но Сонные Хозяйки умеют только в будущее подглядывать, и Мария была готова поклясться, что в момент, когда последние вздохи близнецов увидела, то хотела сердце свое из груди голыми руками вырвать, лишь бы забыть все в один миг, лишь бы не чувствовать той боли - отрицания и утраты, что, переплетясь, из сна к ней пришли.
— Этот Город уже не спасти. Верно Андрей говорил - бежать отсюда надо, бежать любыми способами, бежать хоть куда, даже если дорога обрывом закончится или петлей на эшафоте. Все лучше, чем это. Да только я Андрея не послушала, думала, что все починить могу, связать заново линий, которых не знаю. Я ведь всю жизнь только и делать, что разрывать все в клочья умела - с чего бы в этот раз получилось по-другому? — вокруг да около ходит, но никак не решается сказать брату как есть – что не может она помочь Ольгимской, даже если вдруг сама бы этого захотела. Не может сказать, что сила, которой Хозяйка обладает, вся вышла из нее, выветрилась.
Не может сказать, что самое страшное вовсе не это, а то, что сама Мария только рада последнюю ниточку, что с Городом ее связывала, оборвать.
— А знаешь...Раз ты тогда меня слушать не стал, то я... — Мария запнулась, и ее губы растянулись в усмешке, только вот от старой, привычной ее усмешки, которой не единожды в прошлом награждался Каспар, в ней ничего не осталось – все собой горечь бесцветная заполнила, даже из губ Хозяйки цвет вытянула и сделала блеклой, — Я не надеюсь, что сейчас послушаешь. Не могу тебя в этом винить, — она притянула к себе стакан, на дне которого все еще плескалось немного густого твирина, и залпом опрокинула его в себя, — Надо было мне выбрать что-то надежнее бумаги и чернил.
Сколь часто она представляла, как Каспар сжигает одно за другим – все ее письма, все записки крохотные, которые с мальчуганами-песьиголовцами в Башню передавала, уже и не счесть. Не было ни дня, когда Мария не злилась бы на брата, не обижалась на то, насколько сильно и беспричинно он ее ненавидит, и пыталась ненавидеть в ответ. Порой у нее даже получалось убедить себя в том, что они друг другу не нужны, что она ему не нужна, а он ей – и подавно, но где-то глубоко-глубоко внутри, голосом покойной матери и суровым, но мягким одновременно тоном отца отзывались слова о том, что ближе, чем Каспар, у Марии в этом городе, да и во всем внешнем мире за его пределами, никого нет. И что, если они хотят победить болезнь, смерти, любые другие трудности, им нужно держаться вместе. Несмотря ни на что – вместе.
Только вот как не смотрели они друг на друга, так и продолжили, даже когда мир вокруг них рушился, даже когда Башня падала, а вслед за ней, как поверженные фигуры на шахматной доске, те, на ком Город держался.
И гордость свою оба побороть решили слишком поздно.
Вы здесь » chaos theory » внутрифандомные отыгрыши » никто не должен прийти
