Голова такая лёгкая, не чувствуется будто парит, будто и нет её, и мыслей там нет, только чувства и ощущения свернулись клубком на самом дне, прямо рядом с болью страшной, дремлющей. Витать неприятно – крутится да вертится, переворачивая всё вокруг и внутри вверх дном. Мутит. Вставать страшно, ведь это на продавленной подушке дурная голова летит, но стоит сесть и попытаться подняться – под весом её сломается шея. Разве что открывать глаза страшнее. И эта невыносимая проклятая боль.

Что за звук? Никаких звуков до него не было, только тишина непривычная и мерзкая как вредная кривая старуха, ни голосов с другой стороны, ни города, ни выстрелов на улице, ни скрипа гнилых досок на окнах да ни дыхания крыс и насекомых под фундаментом, ни-че-го. Пётр не слышит очередных случайных гостей, не слышит и очередных неслучайных – отморозков своего брата, приходящих проверить его – будто твирин, которым пропитаны его жилы и насыщена чахлая кровь, остыл и замолчал. Тишина такая в случае Петра Стаматина приходит разве что на смертном одре, в глубоком мертвецком сне, или на пике холодного безумия – в противовес пьяному кипучему – в момент трезвости. И вот те на. Да что за звук то? Предчувствие или мистика тут решила поглумиться? Уж лучше бы ещё спал, всё спал, лучше бы до ночи. Время будто не пришло, ну какое сейчас пробуждение? Минуту, минуту назад только был на ногах и плёлся к себе домой под утро, усталый да окосевший вусмерть, и только глаза сомкнул, вот-вот было… что за напасть очередная.

Пётр непроизвольно двигается и следом еле слышно стонет под одеялом, и не разобрать уже от чего именно, уж чересчур много событий выпало на долю его в последние дни; да кому сейчас легко житься будет? И голос не подать, так сильно глотку рвёт ножами и в лёгких – пустырь, песок и осколки от нежилых бутылок, и внутри под плотью – смута, как дурно-то… Одно лишь счастье что в голове пустота и седое небо, и что в себя он не пришёл ещё, и воспоминаний нет, только ошмётки от сбивчивых чувств и боль от ушибов, царапин да синяков – «с любовью» кто-то колотил – камни, тепло и жар палящий нежный, и перед пеленой какой-то офицер замертво рухнул рядом с ним, Бакалавр Данковский Даниил скрипит «остановись», «не верю», и ночь, стёкла, стёкла, тоска там, Нина с дочкой, и брат, а правда где и бредни где? Неважно, Пётр об этом даже и не мыслит пока всё тело ломит и штормит. Совсем неважно. Воды бы кто-нибудь дал глотнуть. Или твирина сразу.

– И кто здесь? – неловким движением, «руки не слушаются», медленно стаскивая с себя одеяло, хриплым тихим голосом спрашивает Пётр, сделав над собой усилие, и следом еле поднимается, будто весь поломанный, садится, сгибается от разыгравшейся в теле боли, дробящей заодно и череп, выкручивая нервы. Под опухшими глазами, кажется, кто-то наделал сотню царапинок маленькой иголочкой, которые саднят и щиплют так, что и касаться лица страшно, но Пётр плюет на это, ледяными белыми пальцами трёт глаза и с тихим мучением выдыхает – на большее и сил то нет пока. Наконец смотрит, ждёт, пока перед взором его пройдёт звон осязаемый и наблюдаемый, только совсем немой. Опять мутит.

– Никто не поёт на этой тропинке, чтоб отвлечь. Аг… кх… агония, – шепчет безэмоционально сквозь ножи в горле и раскалённые щипцы на висках. Никто в голове больной Петра Стаматина не поселился, все ушли. А голова живая. Жутко.

Уж лучше б кто-нибудь ответил. Пётр не удивился ни разу, если бы потом выяснилось, что никого в комнате его и не было, и что это ему послышалось, показалось или вырвалось из забытого сна, привиделся даже кто-то, нового в том нет ничего. Но сейчас Стаматин сидел, смотрел в никуда и был омерзительно трезв.

На сердце грохнулась усталая досада и крепко обняла его. Как же быстро, мысли как живой молодой ручей. Жарко. На теле тряпки, грязный провонявший едким дымом и травой балахон, «не снял с себя этот чёртов костюм», зато каким-то чудом, похоже, перед тем как забыться беспробудным пьяным сном, умудрился стащить с себя ботинки. Силён, однако. И рядом на полу маска Исполнителя валяется с треснутым клювом – как умудрился? Пётр спускает на пол босую ногу, и ждёт, покуда знает, что точно при подъёме запутается в этих тряпках и рухнет. Под рёбрами болит.

Погано, отвратительно трезв. Только бы не успеть задуматься. Уж лучше б кто-нибудь ответил. Пожалуйста. Только бы не успеть.

Пётр скрючивается обратно и смотрит на дурного цвета балахон, не видит своих худых коленей сквозь него. И как спал в этом? Силится подняться.

Пусть голос мягкий и знакомый добирается до его ушей, но в мутной голове слова, расплывающиеся в холодной тихой комнате, опускаются только на внешние изгибы спящего рассудка, не проникая в клубок пространных и улетающих мыслей – Пётр всё не понимает, кто с ним говорит и кто перед ним стоит, и понимать не силится, озабоченный лишь тем, как поскорее вырваться из морока и боли тягучей, неожиданно подкрадывающейся острыми зубастыми руками, давящей и отпускающей всё раз за разом. Тем более, то голос будто собственный ему и отвечает. Пожалуй, так и может быть?

Со слабым интересом ищет ниточку, за которою и можно будет ухватиться, выпутаться, но жажда всё оставить впереди и отдалиться, заплутать, упасть в постель опять, забывшись крепким тяжёлым сном, который будет рвать его всё выше тревогой, пожизненной усталостью и горьким вкусом в горле, сильней всего – и Петя чудом держится на месте, в этом мире, который звучит хлопками, звоном, детьми и чужим стоном, плачем, тонкой песней со смятыми словами на неизвестном языке. То может исступление его держит, или чьё-то осязаемое тёплое присутствие, может – трезвость. Скорей всего всё вместе. А так заснул бы. Точно бы заснул, но сила духа из потаённых уголков подпирает его ссутуленную спину, опущенные плечи да держит шею слабую, хранит его случайно всколыхнувшееся сознание, которое весь прошлый день и ночь прошедшую с усердием травилось – чем и утомилось. И силы этой здесь крупицы... всё тратятся и тратятся.

Когда чужая сила уже удерживает его на месте, не позволяет смело, скорее безрассудно, встать, куда-то рваться, что-то проверять, кому-то угождать, Пётр начинает потихоньку разбирать слова, они его тешат заминкой в голове, остаются и запоминаются – и утешают. За тем и мучают, ведь их он всё равно до конца не понимает, особенно когда не видно глаз и сердца говорящего, вот и цепляется за мелочь, там же чувства спотыкаются и мешаются с друг другом:

– Творец, ха-ха, творец... творец, – говорит Стаматин всё так же с пустотой, скрипуче, и голос его тёплый, но на лице зависла слабая искренняя улыбка, но страдальческая да ложно смеющаяся, от которой кривятся сухие губы, трескаются и саднят, улыбка всё говорящая смеренным отчаянием, иронией – уныньем, верно. Он сам себя смешит. Да, да, творец! Смешная мука.

И словно в себя приходит, что-то вдруг начинает понимать – просыпается, ловит ниточку и пробирается сквозь кричащую головную боль, привыкая к ней и игнорируя надоедливую стерву:

– Андрей, ты что же?.. Ты это?

Да, ведь он. Точно. Совсем не мог признать, да и никого бы толком не признал, а смягчённый голос брата ему спросонья не силился отличиться от своего. И хорошо, что он? Вряд ли будет спрашивать и что-то ждать от него такого, способный это понять и не растрачиваться на осужденье. И разочаровываться не станет. Не станет?

А с чего ты, Петя, это взял? С чего ты так решил? С чего же?

О, разочарование. Отрезвление, оно на очищенную от твирина душу наваливается с поистине пугающею силой, это верно. Боль от этих несуществующих рук, сдавливающих сожжённое горло и белые запястья, оставляющих пульсирующие синяки, сильнее чувствуется, когда на мир он смотрит яснее. И на себя. Ну не смотри же, прекрати тогда!

Пётр на брата и вовсе не глядит, проскальзывает бесцветными глазами по углам, упирается тем взглядом в его плечи, грудь, но только не в него. Скользит и по лицу его – своему, его и своему, как жутко, что его – но смотрит сквозь, а до глаз и дотянуться совсем не может, хотя пытается, пытается одно мгновение, и сразу об этом забывает. Совсем его не видит. Слышит – да. Тогда слушать будет, пока делать это всё ещё способен. Недолго, правда, мыслями уже готовый впихнуть в себя что только можно, чтоб забыться и загореться душевной дурью и безумием истлевшего болезнью человека.

Андрей даёт воды, удерживает слабые Петины руки, и холод его ладоней никак уж не может согреть озябшие, скованные пальцы похмельного избитого творца. И весь он по себе озябший, даже в голове, но мучается от горячки. Чтобы избавиться от неё пьёт жадно, почти не дышит, и чувствует облегчение, о коем так молил, – жар унимается, вода смывает скрипучий острый песок, и словно мерзко рыдающую дверную петлю смазывают маслом, скованность чуть отступает, расправляет его кости, мышцы и суставы. Только дух не расправляет. То-то и плечи всё так же сутулы. Пётр уже совсем проснулся.

Медленно отстраняется, выпутывает руки из-под ладоней брата, отдаёт ему бутыль – так надёжнее, если сам попробует отставить в сторону, то точно опрокинет. Так всегда надёжнее. И тянется к плащу, примеряясь его стянуть с себя.

– Сабуров... нет, да что он теперь может? – медленно вертит шеей вбок, пытаясь её размять и ослабить тугой и острый узел под кожей. – Этот я сберёг себе случайно с того дня, никто с меня не спрашивал – и вот дашь пригодился. Дрянная постановка.

Полушепчет, царапает глазами пустоту и лёгкость комнаты. Что думать, что чувствовать, что говорить? Как много демонов хрипело, как много ангелов-ягнят ему тихонько говорило, а кто из них кто был на самом деле? Пете снова дурно, задумался и пропуск уж выронил из рук. Какова досада.

А ведь в доме этом уже не найти и капли яду, столь породнившегося ему.

– Помог бы снять это тряпьё. Смердит что режет, – что ж не сжёг то его тогда, тогда – уже давно, – мне все внутренности выплевать от этого охота.

При мысли о тошноте у Петра тут же скручивает живот и судорога давит грудь, он морщится и выдыхает с болезненным и тихим жалким стоном. Где-то здесь потерялась его мысль, испившая надежды и бреда гения с поломанными костями, его работа, вытеснившая ночь. Но был так пьян, что будто и не жилец – настолько. Найти б её.

– Пришёл меня проверить?

Брат с него этот мерзкий костюм снимает, рвёт, не помогает, тут скорее помощь ему Петя оказывает – совсем мизерную, и говорит ли эта мелочь о чём-то? Что-то постоянно говорит, в этом городе разговаривает всё, всегда, почему-то именно здесь всё зашепталось и разболталось, но повлияла ли на инвалида травма в том же месте? Весь этот город только напоминал, что травма есть, день за днём, в отличии от всех других будто предлагал закончиться самому прямо здесь, час за часом, потому и может разговаривать. Какая, право, великая сила, оставляющая людей – и в их руках превращающаяся в богомерзкий сон.

О чём жалеть, винить кого-то, что-то? Глупость, они такими уже сюда приехали. Просто уехать теперь не могут, город заболтал. Работа снилась. Небо.

А тряпки не жаль, не жаль и её истории до этой чумы, не жаль чьего-то старого труда – они не те, кто жалеют о подобном. Кому подобное жаль. Правда, совсем не те. Петя в лохмотьях путается будто тонет, мог бы запаниковать тогда от собственного бреда, если бы решил недавно хотеть дальше жить, мог бы свободно даться, если бы давно решил умереть, но сейчас – сейчас, в момент накатывающей ясности ума, давней знакомой, с которой он слишком долго не виделся, момент, когда между отравляющими мыслями, думами и им самим выстроилась тонкая гулкая стена от взаимодействия, от действия, от присутствия, от участия Андрея, спасающая его пока, но готовая рухнуть беззвучно в это же самое мгновение и в любое другое, предыдущее и последующее – Пётр только точно знает, что из запаха прошлого дня и пут его он вынырнет через несколько секунд, а там свет и прохлада остывшей много лет назад комнаты. И это очень здраво. Всё так – последовательно, очевидно, разумно. Только сейчас. Петя не знает, как к этому отнестись, не тратится на поиски решения, ответа. Сдался давно. Знает, что это временно. Холодная кровь успокаивает.

Он заваливается назад по инерции, упирается локтём в мягкую постель, чтобы не растянуться целиком, ведь тянет его лечь тут же, раствориться во сне, но Петя чувствует, что если даст себе волю и ещё чуть-чуть опустит голову, то её кругом унесёт, больным полётом, от которого ему схудится окончательно. Посему удерживает себя, пока ещё в состоянии на подобные подвиги и упорство.

Слова брата, кажется, невзначай скорее брошенные, чем с какой-то целью, пробегаются душной волной внутри него, и Петя снова видит его вину в этом, и одновременно снова не видит тоже. «И что ты ему так дался». Да, они оба знают лучше любого другого, лучше самого Сабурова – вот именно, так зачем было вслух это говорить, напоминать, делать вид, что не понимаешь, хоть и случайно? Ты то знаешь. Ты. Зачем же ты говоришь, с досады, с усталости, от негодования? Пете секунду хочется болезненно ухватиться за Андрея взглядом, вцепиться в него им, спросить с отчаянной издёвкой «да, милый, интересно, что я ему?», да только быстро возвращается к Стаматину привычное спокойствие, хладность, бесцветность, горло давит обида уже на себя самого, снова отвращение, за всё и за это тоже, во рту горечь нестерпимая набирается и травит. Дела уже давно не имеет то, что Сабуров бешеный пёс, дела уже не имеет как он к нему и за что, кто спрашивает и как Петя бродит вокруг и путает, петляет, что говорит – думает то он всегда только одно.

Он тихо наблюдает как брат выбрасывает лживый костюм, да только все эти дни, свою злобу, их грехи, Петину ломоту и его вчерашнее безумие выбросить вслед за тряпьём не может, распахивает окна, впускает новый воздух в нерушимую их затхлую хижину из досок и пыли. Задерживается на Андрее сонным взглядом восковых глаз, тинистым, за которым всё чётче и чётче пробивается противно белёсая, тусклая ясность, которая очень любит дремать, и шепчет Пётр с надломом, превращающимся в ровную поступь, почти безразличную:

– Да всё за то же и сдался.

А на лице печаль, вина опять, опять она, всё распуталось и перемешалось снова сбивчиво, на лице грустный смиренный отпечаток, брови хмурятся как от спазма, горло сжимается судорожным глотком – вот, опять думает, мысли насмехаются и остатки его допивают. Что тут сделать? Года в одной песне, затравившей, всё одно, да только сам творец кончается и браться ему не из чего.

Глаза пишут об одном, слова и голос мягкий о другом, лицо об ином, и пусть подобное по правилам из учебников считывают за неискренность, сдержанность, в случае Петра Стаматина то полноценная непротиворечивая картина. Всё так, как выглядит. Один бардак. Петя с детства был неряхой.

Воздух свежий не спасает. Он на самом деле то не свежий – несёт с собою сюда жизнь за пределами комнаты, с которой владелец сросся. Гибель, вернее. Пахнет омерзительно. Петя с трудом возвращается в сидячее положение, прогоняя очередную волну тошноты, и вот теперь, избавленного от лишних тряпок, в которых он варился, его в рубахе мятой, в пятнах крови, за жаром пробивает озноб, холод окатывает – он мелко дрожит, цепляет за собой одеяло да неловко накидывает его на свои плечи. От этого чуть накопившиеся силы снова кончились, Петя сгибается в ту же позу, опирается руками о колени, кладёт локоть на Андрееву голову, так и сидит, смотрит куда-то под плинтус, но скорее всего снова в никуда. В себя, то бишь?

Не гадает, что хочет сказать ещё Андрей, и хочет ли, просто бывает подле, ничего не ожидая, только глядя неотрывно куда-то туда, всё смотря и смотря. Пришёл, да? Да. Спасибо? Знает он? Должен знать. Наверно, должен. Вроде бы, должен. Странно будет, если не знает. Или если забыл.

Голос свой из чужой груди снова заставляет Петра вернуться из себя, обратить на него внимание. Он слушает его запоздало, неспособный сразу понять, слова воедино собрать. Медлит ненамеренно, глотает тишину, пока до его утомлённого разума не доходит смысл сказанного.

А что он сам то ночью делал? Хочется, чтобы всё, что может Стаматин нынче вспомнить, на самом деле померещилось ему в пьяном угаре, но и всё-таки... осталось. Творил, кажется. Вдруг правда творил?

По спине от осознания проползает мерзкий холодок, колющий шипами кожу и в позвонки впивающийся. Петя облизывает сухие губы, чувствует на языке металлический привкус да косит взгляд вниз, к брату, впервые словно после пробуждения способный его разглядеть здесь, таким, какой он есть, упирается глазами бледно-зелёными в его макушку, рассматривает короткие волосы, примятые своим локтём. Шальная мысль врывается – а не мерещится ли собственный близнец ему, а не мерещится ещё раз ему всё вокруг, уж так часто чувства он свои обманывает, а они – его, что и знать ли можно наверняка хоть когда-нибудь? Противная мысль, издевательская – они все такие, черти. А в голове снова падает на землю мёртвый офицер перед кровавой мутью в воздухе.

– Постой, тебя?

За что известно. Кто, как... неважно, правда. И все вопросы неважны, и спрашивать совсем не хочется, думать тоже – он же здесь теперь. Не думать. Всё равно уже.

– Забрали? – не найти Стаматиных задача непосильная, кто хочет, тот доберётся рано или поздно, таков, видать, закон мирской. Петя чудом вспоминает Данковского вчера и слова его, предупреждения. – Как же ты вырвался, мятежный?

Отредактировано Peter Stamatin (2020-07-23 19:32:42)