Смерть ходит на цыпочках, никогда не услышишь, как она к тебе подкрадывается, до самого конца не узнаешь, умер ли ты, жив ли ещё?
Дядя говорит, будто смерть — конец лишь для тех, кто идёт на неё не по обдуманному решению, а по глупости, по случайности. Что по-настоящему умирают лишь те, кто смерти не может воспротивиться. Каспар не задавал вопросов, принимая его слова, как данность, и лишь теперь задумывается об их истинном значении. Не потому ли, что и ему пришло время принять это «обдуманное решение»?

Знал ли дядя Симон, что скоро его бессмертие перейдёт в иную плоскость? Пожалуй, знал. Внутренний покой вместил его душу, когда тело стало слишком тесным. Но то Симон, а то... слышала ли мама, как смерть крадётся к ней на мягких лапах? Знала ли, что скоро умрёт? Видела ли это во сне? Или вся их жизнь — это сон, и лишь когда он сам испустит последний вздох, то, наконец, проснётся рядом с матерью?

Гусеницы засыпают, обрастая землистым неприглядным коконом, чтобы затем расправить яркие цветные крылья и выпорхнуть к небу. Если смерть — это кокон, то Каспар уже оказался в нём, замотанный в жуткие промасленные тряпки, которые притащил ему Исполнитель, сторожащий теперь дверь Скорлупки, как будто цепной пёс.

Не пёс, а птица. Птицам не положено сидеть на цепи. Птицам — виться предвестниками беды над Мраморным Гнездом, псам же — выть на луну, когда умрёт вожак.

За окнами темно и днём, и ночью, сквозь ткань совсем не проходит свет, и Хан угадывает, спит он или бодрствует только по оглушительному тиканью часов. Во сне нет времени — это все знают. Сон — почти как путешествие за гранями, там ты можешь прожить несколько часов, дней, лет яркой, волшебной жизни, а наяву пройдёт лишь несколько минут. Сновидения с часами не дружат, воюют даже, чем громче будильники, тем крепче сны. Тиканье секундной стрелки замолкает лишь когда он погружается в тяжёлую жаркую лихорадочную дрёму, и снова возвращает к реальности в момент пробуждения. Спать — тяжко, бодрствовать — и того хуже, всё тело ломит, выкручивает кости, сухая кожа трескается на губах, от медного вкуса запёкшихся кровавых корок на которых к горлу подступает тошнота; а нутро как будто бы тлеющим углём набили, вот он и выдыхает сажу, на языке чёрным крошевом оседающую.

Так плохо, что поскорее уже хочется по-настоящему проснуться. Порой Каспару даже кажется, что он, разлепляя мокрые ресницы, видит алый всполох шёлка на периферии, и тянется к нему руками, но всякий раз хватает только пустоту. Мать ему снится, или он ей? Не разберёшь.

Когда дверь тихо скрипит, Хан не слышит — дремлет, скрючившись в кресле в три погибели и обхватив дрожащие в ознобе плечи руками: от жара знобило только больше, и, хоть друзья заткнули все щели в окнах ватой, вырванной кусками из начинки плюшевых голов, он всё ещё трясся, как осиновый лист, от каждого сквозняка. И голоса чужого не слышит тоже, только ёжится, бормочет что-то шёпотом, прерывисто вздыхает, почувствовав чужие руки на своём лице — мама? — в ноздри бьёт прохладный свежий воздух, и будто бы становится светлее.

Каспар распахивает больные слезящиеся глаза.

— Ноткин?.. — выдыхает сипло — голоса своего не узнаёт, закашливается сразу же, выхаркивая из лёгких угольную сажу, — Ты что здесь... Чего тебе?
Мысли в сонном, скованном болезнью разуме волочатся, как раненые клячи, и Хан не сразу понимает, что видит атамана, а значит...
— Ты зачем это сделал, совсем спятил?! Это защита, я ведь... Заразный, ты что, не знаешь разве?
Хватается за тряпки, вырывая их, пытаясь повязать их обратно, но каждое прикосновение обжигает потрескавшуюся от сухости кожу подушечек пальцев, тряпьё и бинты выскальзывают из неуклюжих рук. Каспар снова заходится в надрывном кашле, закрывает лицо руками — да толку? И чем только эти мортусы заняты на посту, раз мимо них может прошмыгнуть хромой безмозглый дуралей...
— Заболеешь, — слабо, безнадёжно тянет, не в силах ругаться. Конечно, Ноткин знал, что он болеет, иначе не пришёл бы, зачем ему? Уж не повидаться так точно — за столько времени ни разу к Башне не подошёл, значит, не соскучился.

А может, это ему тоже снится. Проснётся вот — и никакого Ноткина в помине не будет, откуда ему взяться, он на складах своих засел, у них война. И это, может, последний его шанс поговорить с когда-то другом, и надо пользоваться, другого не представится. Кто знает, не приснится ли атаману тот же сон?

— Откуда знаешь, что конец? Может, только начало, — безрадостно растягивает сухие искусанные губы в гримасе, смирившись, видимо, с тем, что всё это — не наяву. Тикают ли часы? Не слышно... Может, кончился завод? — Бурах... — задумчиво повторяет, с трудом и хрипом втянув в горло воздуха. Так значит, семья не знает... Иначе столичный бакалавр давно бы оббивал пороги Скорлупы. Даже Мария, всегда на него плевать хотевшая, не позволила бы члену своей семьи вот так вот умереть. Не знают — или некому уже знать?.. Вопроса Хан задавать не хочет, мысль эта раскалённым остриём бьёт в макушку, рассыпая все слова на слоги без окончаний. Да и откуда Ноткину... — Вот видишь, атаман, я говорил — мы, дети, никому не нужны.

Немудрено, что Ноткин теперь Бураха так зауважал — тот его на ноги поставил, когда он после Дома Смерти слёг с той же хворью. Да только это могла быть и случайность, один шанс на тысячу погибших. Должно же было атаману хоть где-то повезти — обычно он цеплял к себе все неудачи в мире, как репьи.

На коробок в его руках Хан смотрит мутным взглядом несколько секунд прежде, чем до него доходит, что Ноткин ему протягивает.
— Это же... Откуда у тебя? — недоверчиво вскидывает взгляд. Картон явно затасканной коробочки под пальцами кажется уж слишком реальным — помятым на углах, на стёршейся и почти отклеившейся от сырости этикетке налипший кошачий волос. Наверное, во сне драгоценное лекарство выглядело бы иначе, как те порошки, особенно любимые крохами, в блестящих нарядных жестяных шкатулочках.

Такое ведь только в глупых снах бывает, правда?

Отредактировано Caspar Kain (2020-07-17 06:01:47)

Хан смотрит долго и испытующе, оценивая как будто, вправду Ноткин такой безголовый дурила, или просто притворялся.
В сумме всех фактов — кажется, и вправду, и хочется взвыть от беспомощности перед его непробиваемым простодушием, ну как, как же можно было быть таким?!
— Давно, говоришь. — качает головой и с усмешкой фыркает — ну что за человек, а? Хоть бы и соврал, мол, вот, недруг милый, держи, от Бураха привет, заныкал бы себе и для своих, да честь не позволяет, тогда бы Хан ещё сбавил обороты своей гордости и принял сокровище, которое Ноткин ему бесхитростно вверял. Нет, так не пойдёт. — Скажи мне вот что, Ноткин, сколько у вас в Замке душ? Ну? — рассерженно гнёт брови и поджимает губы в тонкую струну, — И скольких из них свалила хворь? Считай, не торопись. Себя, главное, посчитать не забудь.

Его все в Башне, там заразы нет.
А ноткинские?
Шныряли все по Городу, конечно. Всё карты рисовали, одну даже кто-то из его псов отобрал, да только на следующий день Чума все карты им смешала, и смысл был?

У Каспара нрав всегда был крутой, а лихорадка ещё и распаляет, делает его совсем собеседником невыносимым. Сил спорить и доказывать что-либо у него нет, язык пересохший еле ворочается во рту, на бутылку, которую Ноткин рядом поставил, он смотрит, едва себя перебарывая. Уже знает, что жажду эту не унять, хранит последние глотки на миг, когда Чума высосет жизнь из него до капли, может, тогда хоть умирать будет не страшно? Украдкой бросает воспалённый слезящийся взгляд на Ноткина. Прогнать бы его, кретина, по-хорошему (а вдруг не сон и правда он тут сидит, и дышит этой заразой, и того гляди по-новой заразится?), но отчего-то сердцу спокойнее от его присутствия и голоса.

Умирать поодиночке — страшнее всего.
Жаль, не выговорить ему никак просьбы остаться, Хан слишком хорошо знает, что нельзя, не положено, не пристало. Пусть лучше уйдёт и потом, коли сам жив останется, вспомнит его не напуганным покинутым ребёнком, а некоронованным князем, достойным правителем, который скорее собой пожертвует, чем детей Города опасности подвергнет.

— Как же всё закончится, если никто не знает, что делать? — меланхолично пожав плечами, Хан откидывается затылком к креслу, тяжело вздыхает. Даже здесь они с Ноткиным по разные полюса оказались, и никак Каин не мог его надежд разделить. На что тут надеяться? На панацею Бураха? Так разве хватит её на всех? На вакцину столичного доктора? Так что же будут делать с теми, кого болезнь уже поразила, огнём жечь, как тех, кто по улицам сомнамбулами чумными бродили? А Клара эта... обещала только, врушка она, эта Клара. Сказками головы детям дурила, даже его обманула как-то своими россказнями, а он, дурак, уж и сердце в её ладошки почти что положил... Нет, не верит Каспар ни в Бураха, ни в Данковского, ни в Чудотворницу. Одни они остались.

И никто не придёт.

Пальцы драгоценный коробок не держат, того гляди уронит и просыпет чей-то последний шанс. Чей-то — не его. Он права не имел его принимать, а Ноткина поди пойми. Одно дело — поговорить прийти как с другом, когда-то ведь были друзьями, и совсем другое — чем-то жертвовать, его спасая. Кем-то жертвовать.
— Я не могу взять, Ноткин, — отрицательно качает головой и всовывает атаману обратно его подарок, — Если там и правда то, что может вылечить Песчанку, то я не могу взять. Ты его не принял ведь тогда сам — почему? — ведь потому же, почему и Хан теперь не может. Потому что такая у них, правителей, судьба, погибать добровольцами, — А сколько тех, кого спасти можно? Сколько ваших по складам ютится? Их и спасай, ты за них в ответе, атаман.

Друзей спасай, а не врагов — Хан напряжённо хмурится, кусает пересохшие покрывшиеся корками губы. Пока болезнь ещё его сознание (и гордость каинскую, костью в горле вставшую) не затмила окончательно, он хочет решения сам принимать, и вот его вердикт.

Помешкав, он нащупывает в кармане свёрток с орешком, который ему вместе с водой как-то оставили, и следом за коробком протягивает Ноткину.
— Пусть будет у тебя. Третья.
Если уж не судьба его душе вернуться в Многогранник, то пускай хотя бы так.
А Ноткин — он о Душах заботиться умеет, хоть и дурак как был, так и остался.

Каспар слушает рассказы Ноткина про то, как в Замке Двоедушников дела обстоят, и сердце легонько колет затупившейся иголочкой досады. Что было бы, не разбежись они по разные Города углы, не раздели их стена из гордости и упрямства и тысяча ступенек на Башню вверх? Могли бы они вместе детским королевством заправлять, не разделяясь на своих и чужих? Ужились бы? Теперь, может, и не узнать никогда, но если вдруг… Каспар тяжело вздыхает. Не хочется ему пустых глупых надежд на несбыточное строить.

Он хотел бы попросить Ноткина за его песиголовцами присмотреть, если сплохует совсем их предводитель, да остатки гордыни бесполезной не позволяют, и самую малость Хану завидно, что не сумел он стать для своих псов тем же, кем для двоедушников стал атаман. Хан для них был именно что князьком, на ступеньку выше сидящим, а потому уважаемым, вот так вот и вышло, что кроме Ноткина у него друзей не осталось. Настоящих друзей, которые, пусть на приказы и плюют, всегда в нужный момент рядом оказываются.

Атаман бы не ушёл. И только теперь с этой мыслью в голове Хан окончательно убеждается, что Ноткин действительно перед ним сидит, что не морок это и не сон лихорадочный, что он, дурачина, со всем своим невыносимым упрямством к нему, больному и заразному, вот так вот просто явился. Жизнь ему спасать прискакал, на одну ногу хромая.

И хоть это так глупо и безрассудно, осознание греет озябшее нутро. Хан даже улыбается до лопнувшей трещинки на пересохшей нижней губе, глаза слезятся, но это всё на болезнь списать можно, он ведь чувств напоказ никогда не выставляет, пусть сейчас они бьются под рёбрами, как птицы.

— На друзей поделить не можешь, так врагу отдаёшь? — скрипуче усмехается, качнув головой. Это он, конечно, без тени злости говорит, да и врагом Ноткина всерьёз назвать как-то не выходит. Если уж Каспар что-то понимает в ведении войн, то враги так точно не поступают, даже такие благородные, как атаман двоедушников. Но Хан понимает, к чему Ноткин клонит. Они не имели права выбирать, кому жить, а кому умереть. И если бы у него была такая возможность, разве не спас бы он его тогда, ни на секунду даже не задумываясь?

Но ему, конечно, было куда легче. Перед ним не стояло выбора, ведь всех, кроме Ноткина, он мог от чумы уберечь, запретить из Башни выходить, остаться у её подножья сторожевым псом, чтобы никакая зараза туда не проникла.
Ноткина защитить — не мог. Как и себя. Вот и оставались они напротив друг друга — два предводителя своих детских армий, два утопающих на отсыревшем плоту, которым оставалось только держаться друг за друга как можно крепче.

— Трусом? — Каспар хмурится, изгибает бровь. Клара, кажется, ему рассказывала, что, дескать, не спасёт их столичный змей, что в Городе теперь не лечат, а режут только, но он не был идиотом, чтобы Самозванке поверить. А теперь вот, оказывается, и не обманывала она его? Плохо, плохо оставаться в изоляции — даже не знает, что в Городе творится. Его Городе. — Хочешь сказать, помощи от бакалавра теперь не ждать? Тогда плохо дело...
На ум приходят мысли о семье — нехорошие, тревожные. Сердце в груди колотится гулко, с перебоями как будто, Каспар нервным движением убирает со взмокшего лба налипшие волосы, бледнея. Мир вокруг как на качелях покачивается, голова кружится, дурно.

Ведь его семья так много надежд возлагала на Данковского. Как они теперь там? Всё ли в порядке с отцом? Что же Мария? Она ведь не станет просить помощи у какого-то степного варвара, Каспар в этом уверен... Не говоря уж о «святой», которую и на порог Горнов не пустят. Что же тогда?..

Когда на ладонь Ноткину выкатывается орех, глаза у того стекленеют, а лицо становится такое, что у Каспара самого внутри всё сжимается и сохранять своё деланное самообладание едва-едва получается. Он, конечно, почти что смирился с мыслью, что умрёт, почти — принял её, как горькую пилюлю в разгар лихорадки, как единственное оставшееся желание хоть как-то прекратить это мучение; но сейчас ему сложно носом не шмыгать и сдерживать подступающие к горлу слёзы.

Потому что ему на самом деле всё ещё страшно. Страшно, что за гранью жизни не окажется ничего, только холод, тьма и пустота. Страшно, что это всё окажется вовсе не так, как говорил Судья и дядя Симон. Страшно, ведь он, на самом деле, так хочет пожить ещё хоть немного.
Встретить зиму и рассматривать нетающие снежинки на чёрной шерсти перчаток.
Дождаться весны и пускать вместе с малышнёй кораблики по водостокам.
Слушать, как поют невесты на празднике солнцестояния и ворчать на Таю и Мишку, норовивших нацепить на него венок.

И с Ноткиным помириться. Не могут же они вечность в ссоре быть?

— Не надо, — наконец сдаётся Каспар, и в этот раз дара, вложенного ему в ладони, не отталкивает, — Не хочу, чтобы тебе по моей вине черви в Бойнях вторую ногу отгрызли. Сам знаешь, они на всякого, кто не степняк, нападают, а я что-то не припомню у тебя укладской родни.
Слабо усмехается — у Ноткина вообще никакой родни не водилось уже давно, — перевести всё в шутку куда легче, чем выразить всё то, что у Хана на душе сейчас.

— Это... Это будет очень больно? — неуверенно спрашивает, открывая картонную крышку и морщась от резкого таблеточного запаха. И что только туда умудрялись малыши намешать, что даже чуму оно спугивало?..

Порошок скребёт язык шероховатой горечью, даже вода въедающийся в рецепторы привкус смыть не может, он оседает на корне языка, заставляя закашляться, передёргиваясь. Всегда так получается почему-то — горечь надолго остаётся во рту и в памяти, когда же вкус сладостей, товарным поездом из Столицы присланных, забывается в миг. Так и с воспоминаниями выходит: обида и злость надолго в сердце застревают осколками льда, а всего хорошего и тёплого и не было никогда как будто. Когда Ноткин отказался в Башню возвращаться, гнев и досада заставили Каспара позабыть о том, почему он так сильно их дружбой дорожил, и из этой горечи на ссоре настоящая война выросла.

Но горечь эта беспощадна ко всему — она и хорошее одинаково выжигает, и плохое.

Хотя чума ведь, в конечном итоге, тоже живая, вон как поёт да причитает, а значит, суть её — жизнь и тепло, пульсирующий жар, заполошное биение сердца, дышит она так же, как человек, любит, как человек. Любит и молит не губить её, зубы Каспару заговаривает не хуже обманщицы-Клары, всё пытается с ним поменяться.

Свечку на веретено да иголку на нитку. Жизнь на жизнь, смерть на смерть.

Заискивает перед ним — я живая, мол, шепчет, жизнь в тебе вместе со мной сгорит да угаснет нет жизни в стекле и бумаге и снах сон это смерти осколок нет в твоей башне живых отринь меня и мёртвым станешь; Каспар только зубы сжимает и жмурит слезящиеся глаза.
Он лучше всех знает, что его Башня чудеса творит, что жизнь есть лишь в чуде (в белых нежных руках чудотворницы чёрной сажей чудес завихрения чудо в тебе живёт чудо ты в себе убиваешь), что только Башня способна вернуть ему то, что он утратил (в зеркалах только смерть отражается мертвецы тебя заговорят и с собою утянут), но даже если завтра решат Башню разрушить (ничего не останется у тебя так оставь меня с собой оставь я жизнь я тепло я согрею тебя и полюблю) у него есть, ради чего и ради кого жить.

Зеркальные грани одна холоднее другой, но у атамана руки тёплые — Хан пытается на этом ощущении сосредоточиться, но не выдерживает, снова проваливается в беспокойный сон. Дышит прерывисто, с присвистом, чёрная сажа из лёгких наружу вырывается с надрывным кашлем, то в жар его бросает, то в озноб, успокаивается и затихает только когда вдруг теплее становится отчего-то.

Песчанка больше не поёт колыбельных, только скулит страшно, подвывая, как скулят умирающие животные, забившись в тёмный угол. Каспару снятся его псы с кровавыми пастями, Каспару снится хромоногий рыжий кот, свернувшийся на коленях, Каспару больше не снится Башня и всполохи алого платья в зеркалах. Смерть отпускает его, чума уходит, как будто что-то почувствовав — чудеса живые и мёртвые, чудеса жуткие и прекрасные покинут Город-на-Горхоне на закате следующего дня, но так уж нужны они ему, чудеса эти эфемерные, ускользающие, когда настоящие — вот они, только руку протяни?

Такие, как помириться с лучшим другом спустя годы глупой войны.
Такие, как получить жизнь в подарок в старой картонной коробочке с помятым боком.
Такие, как не остаться одному в самый нужный момент.

Серые солнечные лучи поутру касаются ресниц, а нос щекочет налипшая на чужую куртку кошачья шерсть. Каспар просыпается с громким чихом, сразу скорчиваясь от боли — внутренности ему будто бы шабнак сожрать пыталась. И моргает, медленно приходя в себя и вспоминая прошлую ночь.
То, что казалось сном лихорадочным, к утру никуда не уходит. У кресла, скрючившись в невероятной позе, спит Ноткин, хмурится во сне смешно, как всегда хмурится, когда с кем-то спорит. Может, даже во сне продолжает его, упрямца, переубедить и заставить подарок свой принять. Хан слабо улыбается и одними губами пересохшими шепчет «спасибо». Атаман, как будто сквозь сон услышал или почувствовал, хмуриться перестаёт, морщинка у брови разглаживается.

Этого «спасибо», конечно, мало — это совсем ничего по сравнению с тем, что Каспар испытывает.
Но у него ещё будет шанс отблагодарить бывшего друга (или бывшего врага?), теперь-то непременно.

Шанс не заставляет себя ждать — Каспар даже оправиться от болезни и её радикального лечения не успевает. Так и продолжает ночевать в Скорлупе, лишь изредка показываясь дома, где находиться стало невыносимо окончательно, хоть после разрушения Башни не может он себе найти места. Но лучше среди остатков его своры песьих голов, чем под пристальным и хищным взором разбушевавшейся сестрицы, да и есть ли ему, куда идти?

Забавно, думает Каспар мрачно, восседая на своём потёртом кресле-троне. Каин, а неприкаянный, как беспризорник.

Дурные вести, как и всегда, приносят прикормленные с рук птички Капеллы — запыхавшиеся крошки-двойняшки с одинаковыми жёлтыми лентами в косах наперебой громким шёпотом ему сообщают, что неладное творится на Складах, что без него, будущего хозяина Города, не обойдётся. Хан хмурится, но не раздумывает ни секунды — грозно велит собирать всех тех, кто из Башни разрушенной разбрёлся по домам родительским да улицам, и на Склады выдвигаться, куда он сам немедленно и отправиться, обстановку разведать.

Немедленно — громко сказано для него, еле-еле на ноги вставшего, но на сердце у него неспокойно.