— Да ради всего святого, госпожа моя, вы что же, тронулись умом?
Катерина тут же замолкает, становясь белой, как мел, Александр же, напротив, багровеет, и хотя бы ради этого зрелища, пожалуй, стоило терпеть очередной припадок этой полоумной мегеры. Хотя Андрею, откровенно говоря, вовсе не до четы Сабуровых — своих проблем по горло, головная боль ещё эта терзает его ото дня ко дню, и уж последнее, что он хотел слышать, так это причитания Катерины по поводу её драгоценной дочурки, коварно совращенной его подлым змееподобным близнецом. Слышал он подобное уже не впервые, но уверения в том, что из них двоих за подлого и змееподобного сошёл бы только он, не действовали — Андрей девчонку эту едва знал, не говоря уж о том, чтобы развращать, а потому Сабурова продолжала настаивать на том, что вина эта целиком и полностью лежит на плечах Петра, муж же её только рад был очередному поводу осудить ненавистного ему архитектора. Он, раз уж на то пошло, не прочь был бы вздёрнуть обоих, но на Петю по каким-то причинам имел особый зуб, а потому...
— Да как ты смеешь говорить такое, мерзавец?!
Ну как же. Андрей расхохотался бы, если б не тиски, его голову сдавливающие мигренью — каждый в Городе знал, что Катерина безумнее год от года, но говорить об этом вслух, очевидно, было позволено только самому Александру. Образец лицемерия, икона ханжества, хоть пиши маслом на холсте да выставляй в Соборе среди таких же хоругвей излюбленных местных пороков.

— Послушайте, комендант, давно ли вы видели моего брата? Уверяю вас, этот человек — последний, кого можно заподозрить в разврате или коварстве, Пётр, если позволите, тих и кроток, что агнец божий, — прежде, чем Катерина задохнётся своим возмущением по поводу столь вопиющего святотатства, Андрей быстро продолжает, — Я допустил бы, что произошла чудовищная ошибка и нас в очередной раз спутали, но я, клянусь своим именем, с вашей дочерью не имел удовольствия общаться близко.
Сабуровская падчерица, сказать по правде, всегда казалась ему странной, если не жуткой, пусть Пётр всегда любил эту девочку, приняв её как родную дочь в дни эпидемии. Однако власть имущие и здесь распорядились за него, лишив его и Башни, и воспитанницы, и теперь, когда брат его тонул в бездне отчаяния и одиночества, комендант смел винить его в подобном?

Конечно же, Александр никогда не доберётся до Петра, покуда жив Андрей Стаматин. Однако и не уймётся, продолжая распускать о нём гнусные слухи по всему городу — Андрей сколь угодно может ограждать своего брата и брать его грехи на себя, но людей приземленных и убогих, вроде четы Сабуровых, не интересует наполнение, какими бы набожными они ни пытались казаться. Плевать им на бессмертную душу и метафизические материи, они видели Петра человеком отдельным, не желая понимать, что в отрыве друг от друга близнецы Стаматины не существуют.
Одним словом, не от Андрея они хотели добиться ответа.
— Впрочем, если вам мало моего слова, я передам брату, что вы жаждете выслушать его. Заодно сможете убедиться в его невиновности.
Если чью-то жизнь Пётр губил, то лишь свою собственную.

Андрей был нечастым гостем у брата в последнее время, потому и не знал, действительно ли девчонка Сабуровых наведывается к нему так регулярно, чтобы заподозрить неладное. На сей раз он твёрдо условился сам с собой не откладывать визита, как это обычно и происходило — с каждым разом всё тяжелее и тяжелее ему было видеть Петра... таким. Если Андрею было свойственно застревать на стадии гнева в принятии неизбежности, то брат шёл дальше, безраздельно предаваясь греху уныния. Раньше Андрею думалось, что вместе они смогут перешагнуть через это, достигнуть принятия так или иначе, но болото меланхолии, в котором увяз Петя, оказалось куда глубже, чем он мог себе представить.
И у него оставалось лишь два варианта — оставить брата или утонуть вместе с ним, пытаясь вытащить.

Поднимаясь по винтовой лестнице, Андрей подмечает, что свечи всё же горят, а значит, быть может, не всё так плохо, да только сам ли Пётр их зажигает с наступлением сумерек? С улыбкой проносятся в его памяти моменты из прошлого, когда брат всё жаловался на то, как рано темнеет по зиме, как мало ему дневного света, в котором он может творить; тогда идеи хлестали из него, как горячая кровь из надсечённой артерии, и ничто в целом мире, кажется, не могло их остановить, ничто не могло стать для них преградой.
Теперь же чертёж Ямы так и лежал неоконченным, пусть дни по весне стали долгими, но заколоченные окна мансарды более не пропускали света.
— Удивительный ты человек, брат, воистину, — громогласно восклицает Андрей вместо приветствия, — Из дому носа не кажешь, но слава о тебе гуляет... Спишь, Петь?
В полумраке Андрей не сразу замечает бледной тени, притаившейся у софы, на которой лежал, отвернув лицо к окну, Пётр.
— Так значит, не совсем ума лишилась госпожа Сабурова, а я уж подумал было, будто всё это лишь её параноидальный бред. Шла бы ты домой, девочка, покуда комендант с землёй не сожрал моего братца за то, что ты у него гостишь.

За грудиной тревожно тянет и жжёт. Андрею думалось, что забыл он уже давно это чувство, на дне стакана утопил, спиртом выжег из памяти, как страшный лихорадочный кошмар дней мора, когда ходила Смерть по улицам Города, заглядывала в окна, ухмылялась из прорезей птичьих масок; дел тогда было невпроворот, но визитов Данковского, Бураха, да даже Самозванки он всегда ждал с замиранием сердца, задавая единственный интересующий его вопрос — что там с братом, не зацепила ли когтями острыми его Песчаная Язва, не натворил ли он снова глупостей?

Пока Петра не было с ним рядом, сердце у него всегда было не на месте. Но теперь... теперь брат уже не покидал своей мансарды, не ждал его в гости, не желал выходить на воздух, не мог смотреть в опустевшее небо. Опостылели ему и их монументальные лестницы, где он порой любил сидеть до самого заката, и песни танцовщиц из кабака, в иные дни заплетавших в спутанные космы его степные цветы и говоривших с ним на своём наречии. Опостылел Петру весь мир, и Андрей осудить его за это не мог. Без Многогранника Город вновь стал сер и противен взгляду, куда ни глянь — давили уродливые стены Термитника, отвращала мещанская помпезность Сгустка, а Каменный Двор стал отныне лишь мраморным склепом, где переговаривались с Сонными Хозяйками неупокоенные души Евы Ян и невинно убиенной Башни.

Во всяком случае, теперь-то Пётр хотя бы был в безопасности. Мыслью этой Андрей себя тешил день ото дня, обещая самому себе, что навестит непременно брата, не завтра, так через неделю уж точно, а случись с ним что — ему доложат обязательно. Любому, кто сказать бы посмел, что не заботится он о младшеньком, Андрей без разговоров дал бы в морду, как и всем за его спиной шепчущим, будто бы тянет Пётр Андрея за собой на дно, крылья расправить не даёт, собой тяготит, вот и хватается архитектор всё больше за нож, а не за карандаш, за разгульством и кутежом растрачивает свой талант.

Андрей слышит эти разговоры даже в моменты, когда нет никого рядом с ним. Андрею заткнуть бы их поганые глотки, да только мыслей, что душу точат, не заглушить. Андрей со злости ударяет кулаком в собственное отражение, режется костяшками о зеркальные осколки, отзывающиеся воспоминаниями о вдребезги разбившейся Башне.

Будто бы боги посмеялись над ним, дав ему силу совершить любое пришедшее в голову безумие, осуществить любую прихоть, воплотить то, что кажется невозможным, но единственного действительно важного ему не дано. Руки его, и творить, и сокрушать способные, истинно золотые руки, которыми он свой гений увековечивал в умом непостижимых вещах, не могли построить счастья для Петра, не могли освободить и спасти его от когтей терзающих его демонов. За это Андрей корил себя день ото дня, от того не ходил больше к брату, не желая глядеть в глаза собственному бессилию, и всё ж во сне оно его настигало, заставляло зарвавшегося архитектора поглядеть на себя самого, на своё беспомощное, руки опустившее отражение в мутных зелёных омутах глаз его брата.

Каждый раз в глазах Пети он видит себя именно таким. Глаза, говорят, зеркало души. Так что же, если глаза близнеца — твоей души зеркало?

— Ну что с тобой поделаешь, — хмыкает снисходительно; а и чёрт бы с ней, с сабуровской девчонкой, Андрею-то что? Если заботится она о его горемычном братце, то разве плохо это?
Так почему тогда ему не по себе от её взгляда, от того, как она на Петю смотрит?
Сейчас, впрочем, не до этого. Андрей садится на край софы, петино лицо осторожно к себе поворачивая — не спит. Смотрит остекленевшим взглядом куда-то, не моргая почти, будто не видит его.
— Петь. Ну чего ты, Петька, брата не признаёшь? — Андрей давит из себя ласковую улыбку, но внутри аж крутит от тревоги — черты лица у Петра заострились, как у мертвеца, и дышит он едва-едва. Бегло пальцами оглаживает впалые щёки — может, жар у него, может, болен он просто, может, позвать Бураха с его настойками? — но кожа его холодная, как стекло и камень. Как неживое что-то. — Что ж с тобой такое…

Допился совсем? Андрей всё смеялся над тем, что однажды Пётр до беспамятства допьётся, но никогда всерьёз не ругал. Они — Стаматины, чёрт подери, им всё дозволено. Правила и законы писаны не для них.

— Давно он так? — Андрей поворачивается к девочке, замечает, как сжимает она брата пальцы в своих. Взгляд цепляется за розоватые шрамы, которых он не помнил, а может, просто внимания не обращал? Когда-то они друг друга знали лучше, чем себя самих, каждую родинку, каждый шрам и порез, те, старые Андрей собственноручно перебинтовывал, неужто снова брат пытался с собой покончить? — А это что ещё за новости?
Он резко перехватывает петино запястье, пальцы у него трясутся то ли от страха, то ли от гнева, глаза нехорошо сощуриваются.
— Да что здесь творится-то? А? В глаза мне смотри и отвечай!

Найти виновного да наказать — вот и всё, что Андрей может, вот и всё, что умеет. Да только нет от этого толку — забил он, помнится, до смерти своими руками офицера из армии Блока, от покушения на жизнь генерала остановил его лишь скорый отъезд Александра, но Башню это вернуть не могло, Петю это вернуть не могло. Сейчас он, конечно, осознаёт умом, что не может быть в случившемся вины Ласки, да только кто ж виновен тогда?

Ответ Андрею известен слишком хорошо.

А коли отрицать он попытается, забыть и забыться, так отражение в глазах Петра ему напомнит услужливо.