Косица плакала третьи сутки кряду и его псы уже начинали беспокойно и бестолково вертеть плюшевыми головами, когда с верхних этажей Башни вновь и вновь доносились всхлипы. У Косицы пропала сестрёнка — об этом все знали. Но мало кто в Многограннике решался говорить о слухах, бродивших у его подножья, о шёпотах, навевавших сказы о Дикой Нине, бродившей в ночи, забиравшей у родителей их детей и подкладывающей младенцев в чужие колыбели, и всё же все об этом думали и все боялись. Кто-то повесил на изогнутый кривой лапой металлический коготь амулет из перьев, обмотанный кожаным шнурком, кто-то с опаской косился на Хана, кто-то не рисковал поднимать на него глаза, а он что мог? Злиться, ершиться на своих же за легковерность и дурь, так просто в их собачьих головах осевшую, а по факту — ничего. Иных объяснений у случившегося не было, а значит, вина лежала на мёртвых, а ты сжимай зубы, пока не скрошатся, во снах стискивая алый тёплый шёлк.

Но рявкать на стаю, дескать, хоть одно слово про мать услышу, с лестницы спущу до самой площади, не пришлось. Случился Корочка, так торопившийся с докладом к Хану, что по пути разбил подбородок и прокусил до крови язык. Шепелявя, отплевывая кровавую слюну и перепрыгивая со слова на слово, он, едва отдышавшись, сообщил, что степняки друг другу передавали — у Верб, мол, плач детский после полуночи разносится.
— Призраки! — ахнула Смычка и тут же осеклась, опасливо зыркнув на Хана, мрачно хмурящего брови.
— Призраками и небылицами только дураки оправдываются, а тут глубже надо копать, — поучительно одёрнул он, складывая руки на груди. Копать в их городе — дело опасное, запретное и неблагодарное, конечно, но с верхних этажей снова доносятся рыдания Косицы, и куда тут деваться?
— И чо делать бум? — Корочка шмыгнул носом, с горящими глазами в прорезях маски переводя взгляд то на одного, то на другого.
— Ничего делать не будем, — они все плана какого-то от него ждали, может, уже изготовились в разведку идти к Жилке, но Хан чувствовал, что если есть угроза — так она всей стае беду принесёт, — Из Башни не выходить, малышей не выпускать. Часовых поставьте. И... — он сдвинул брови, опуская взгляд вниз, — Двудушников тоже надо предупредить.

Шум в Агатовой яме даже косицын плач заглушал. Спорили, кто писать послание атаману будет, кто-то притащил коробку карандашей и на краешках пустого листка уже рисовали разноцветные загогулины; в конце концов Припевка три раза подряд выкинул ножницы и с видом победителя уселся в центре, важно слюнявя кончик карандаша.
— А чего писать?
— Пиши, чтоб поджимали свои др-раные хвосты, пока не полетели клочки по закоулочкам! — хищно оскалился Корочка, которому даже участвовать в споре не разрешили, потому что руки у него до сих пор были в грязи и ссадинах после падения.
— Неее, обидятся. И нарочно станут ходить, камнями кидаться ещё.
— Знач, пиши этим нюням как есть, раз они такие нежные. Мол, дело пахнет керосином!
Высунув кончик языка, Припевка заскрипел грифелем карандаша по бумаге.
— А как пишется керосин?
— К-и-р-а-с-и-н, — со знанием дела встряла Смычка, диктуя по буквам, — Я в книжке читала.
— Эт чо за книжки у тебя про керосин, — Солома заржал, заглядывая через Припевке через плечо, — А разве не ке...
— Рассказывать мне будешь ещё? Ты-то, поди, только картинки и смотришь!
— Так, дайте мне, — перебил всех Хан и псы послушно замолкли. Припевка доскрипел, поставил жирную точку и торжественно протянул письмо ему на проверку.

Вышло, в общем-то, неплохо. Атаман не дурак (и не мурло бестолковое, Хан надеется), поймёт. Но что-то всё равно скреблось противно на душе — Хан всё о заплаканном лице Косицы думал, о её сестрёнке, которая только-только научилась пить из бутылочки, а что они делать будут, если завтра на месте косицыной сестры будет зазнайка Смычка, Корочка-баламут или он сам? Что, если и у Двудушников не досчитаются не вторых, так первых?
И какой он, в конце концов, Хан, если будет сидеть в своей Башне, и даже не попытается ничего с этим сделать?
— А кто отдавать пойдёт?
— Да ты чо, они к складам на пушечный выстрел не подпустят ж. Хотя б в тайничок положить, а эти уж найдут!
— Подписываться будем?
— Дайте-ка мне карандаш.
Хан расправил уже сложенный вдвое и перевязанный чьей-то вытащенной из волос синей ленточкой листок и приписал снизу пару строчек. Почерк у него от припевкиного отличался, даже слишком — как будто бы ровный слишком. Ноткин должен отличить и узнать.

На Станцию, где товарняки разгружали, Хан явился раньше срока — до восьми его часы ещё четверть не досчитали, а он уже сидел на краю платформы, болтая ногами. Когда страх подгоняет, быстрее бежишь, а обнаружить место встречи пустым, опоздав, куда страшнее: что, если не понял Ноткин его послания? Да нет, не мог не понять, вспомнит обязательно, что когда совсем юнцами были, ещё до Башни, играли, будто бы Станция — это не Станция, а пристань, и колышущиеся под ветром в степи травы — это море, а огромные ржавые товарные вагоны — пиратские фрегаты. Понял непременно, но что, если не захотел прийти? Война ведь у них как-никак самая настоящая назревала. Или, хуже того...

Что, если он всё-таки опоздал?

Отредактировано Caspar Kain (2020-06-15 19:34:17)